Кончина Императора Александра III вызвала отзвук во всем мире. В очерке, посвященном русско-американским отношениям, упоминалось о богослужении, совершенном в конгрессе во время болезни Государя, и о сказанном п этому поводу президентом Кливлендом.
Во Франции министр внутренних дел телеграфировал префекту: "Прикажите всюду спустить флаги. Русский Император скончался". Обе палаты были созваны на чрезвычайное заседание, и председатели их говорили скорбные речи. Председатель сената Шалемель-Лакур сказал в своей речи, что русский народ переживает "скорбь утраты властителя, безмерно преданного его будущему, его величию, его безопасности; русская нация под справедливой и миролюбивой властью своего Императора пользовалась безопасностью, этим высшим благом общества и орудием истинного величия". Он говорил также: "Мы видим в нем нечто беспримерное. За последние дни, когда наука отказалась спасти Императора и когда он все еще был жив, вся Европа занималась оценкой его деятельности и как человека, и как Государя и не оказалось ничего, что не делало бы чести его прямоте, уму честности, твердости в решениях, высоте духа, где не было ничего запутанного, где все сводилось к величию России, при посредстве мира, к горячему и неуклонному желанию предотвратить войну".
В день погребения Государя королева Виктория, в качестве главы Английской Церкви, повелела отслужить во всех храмах Англии поминальные службы. На службе же в королевском дворце Виндзоре ею отдано было распоряжение внести в английский служебник погребальные песнопения нашего православного богослужения. Впервые пропето было на английском языке "Со святыми упокой".
На родине парламентаризма в Англии лорд Розбери в речи, посвященной царю, сказал: "Правда и мир были его лозунгом. Император не был ни Цезарем, ни Наполеоном. Но если мир может гордиться не менее великими победами, чем война, то бесспорно, что русский Император будет пользоваться такою же славою, какая выпала на долю Цезаря и Наполеона. Все единогласно утверждают, что его личность и характер обеспечивали Европе мир".
Враждебный России маркиз Солсбери, развивая мысль своего соотечественника, говорил: "Александр III много раз спасал Европу от ужасов войны. По его деяниям должны учиться государи Европы, как управлять своими народами".
Французский министр иностранных дел Флуранс говорил: "Александр III был истинным русским царем, какого до него Россия давно уже не видела. Конечно, все Романовы были преданы интересам и величию своего народа. Но, побуждаемые желанием дать своему народу западноевропейскую культуру, они искали идеалов вне России то во Франции, то в Германии, то в Англии и Швеции. Император Александр III пожелал, чтобы Россия была Россией, чтобы она была прежде всего русскою, и сам он подавал тому лучшие примеры. Он явил собою идеальный тип истинно русского человека".
Анатоль Леруа-Болье, французский академик, писал: "История назовет его истинно русским царем Да, он был вполне русским и любил это показать. Невзирая на высокое занимаемое им положение, простой русский крестьянин видел в нем плоть и кровь своего народа. В этом смысле память о нем навеки сохранится среди русского народа, видевшего в своем царе легендарного героя своего".
Французский писатель Франсуа Коппе писал: "В наших сердцах мы еще долго будем хранить траур по благородном и справедливом Императоре Александре III. Во время своего слишком кратковременного царствования он был представителем того, что, может быть, есть наилучшего в человечестве высочайшей силы, совершенно свободной, руководимой совестью и желанием блага". Другой француз, поэт Арман Сильвестр, посвятил Государю следующие строки: "Александр III воплощает всю Россию. Я почувствовал себя русским, узнав о кончине того, кто всю Россию воплощал в своей великой душе и глубоком сердце. Как раскаивался я в своих предубеждениях западника при виде русской цивилизации, возникшей последовательно и логично! Я преисполнился чувством беспредельного восторга при виде августейшего вождя русского народ, бесконечно справедливого и безгранично доброго. Все, что мне удалось слышать о нем, свидетельствовало о его глубоком понимании той великой роли, какую он призван был исполнить в мире. Зная простоту его вкусов, скромность привычек, его любовь к своим, не могу не сказать, что он на опасном посту, на своем троне, у подножия которого еще дымилась кровь его отца, представляется мне величайшей жертвой долга. Полный самоотвержения, он являл собою беспримерный в истории человечества чудный образ монарха, всецело отдававшегося служению своему народу. Да, он был истинным царем".
Прав был историк профессор В.О.Ключевский, говоривший через неделю после кончины царя в Обществе истории и древностей российских при Московском университете:
"Прошло тринадцать лет царствования Императора Александра III, и чем торопливее рука смерти спешила закрыть его глаза, тем шире и изумленнее раскрывались глаза Европы на мировое значение этого недолгого царствования. Наконец и камни возопияли, органы общественного мнения Европы заговорили о России правду, и заговорили тем искреннее, чем непривычнее для них было это говорить. Оказалось, по их признаниям, что европейская цивилизация недостаточно и неосторожно обеспечила себе мирное развитие. Европейская цивилизация поместилась на пороховом погребе. Горящий фитиль не раз приближался к этому опасному оборонительному складу, и каждый раз заботливая и терпеливая рука русского царя тихо и осторожно отводила его
Европа признала, что царь русского народа был и Государем международного мира, и этим признанием подтвердила историческое призвание России, по ее политической организации, в воле царя выражается мысль его народа, и воля народа становится мыслью его царя. Европа признала, что страна, которую она считала угрозой свое цивилизации, стояла и стоит на ее страже, понимает, ценит и оберегает ее основы не хуже ее творцов; она признала Россию органически необходимой частью своего культурного состава, кровным, природным членом семьи своих народов
Наука отведет Императору Александру подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в русской историографии, скажет, что он одержал победу в области, где всего труднее достаются победы, - победил предрассудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для нее.
Приведем отзывы о Государе двух людей, во многом далеких друг другу. Известный присяжный поверенный публицист С.А.Андреевский, политически не сочувствовавший внутренней политике Государя, писал в своей "Книге о смерти": "Все это царствование (тринадцать лет истории) мелькает передо мною, как один год. Начиная с той минуты, когда я видел 1 марта 1881 года на Невском Александра III, возвращавшегося в карете со своей женой под конвоем казаков из Зимнего дворца после кончины его отца, и до настоящего времени, - весь этот период так быстро проносился в моих глазах.
При вступлении на престол Александра III в России было полнейшее смущение. Все ожидали дальнейших кровавых событий. Новый Государь, как всегда у нас, представлялся загадкою. Он укрылся в Гатчину. Летом он поселился в Петергофе, оцепленном конвойцами. Но вместе с тем он отпустил либерального Лорис-Меликова, сблизился с Победоносцевым и объявил в своем манифесте свои религиозно-монархические принципы. Сразу повеяло солидной реакцией. И эта система благополучно продолжалась за все время его царствования. Он был молчалив, честен и тверд. Его любимым аргументом во всех случаях был закон. Жил он тихо, по-семейному, всегда неразлучный с женой, держался просто, носил какой-то приплюснутый картуз на своей крупной голове, улыбался своими чистыми, добрыми глазами, много работал над государственными бумагами, писал свои резолюции четким, красивым почерком и понемногу заставил уважать и любить себя именно за свою приверженность к миру и за свою преданность скромному долгу и ясному закону. Теперь он умирает.
Мне вспоминается его тучная, мешковатая фигура на многих погребальных процессиях, случавшихся в царской семье за время его правления. Он всегда шел за гробом впереди всех, сосредоточенный, спокойный, массивный и простой. Мне вспоминается он в санях или в коляске, всегда рядом с женой, которая неизменно куталась в малиновую бархатную ротонду с черными соболями, прижавшись к его могучей фигуре в сером военном пальто. Эти супруги положительно казались "инсепараблями".
Быстро пронеслось и перед ним самим его царствование! К своей жизни, к своему здоровью он относился беспечно. Его природная сила оберегала его от мнительности. Говорят, что и теперь, исхудалый до неузнаваемости, он приводил в отчаяние докторов своею безумной неосторожностью. В Беловежской пуще, вспотелый после ходьбы, он садился у открытого окна в сырую погоду и на замечание Захарьина "Кто это позволил?" отвечал шутя, что [он] это делает с "Высочайшего разрешения" Как он встретил смерть? Он умирал в полном сознании, окруженный столпившейся семьей. Он принимал причастие в самый день своей кончины, после трех суток кровохарканья, значит, он ясно видел, что все это делается в виду его кончины. Что же? Тяготился он этой красноречивой обстановкой смертной казни? Нисколько. Он выдержал агонию, сидя в кресле. Он так простодушно верил в будущую жизнь, что, задыхаясь, молился шепотом в присутствии отца Иоанна (Кронштадтского) и сказал жене, сидевшей близ него на скамеечке: "Чувствую конец. Будь покойна. Я совершенно покоен". И вдруг, откинувшись назад, умер. Накануне смерти, когда мы здесь читали депеши о его "крайне опасном состоянии", когда мы себе воображали его неподвижно хрипящем в постели, он (как это доказано документами) еще садился к столу и подписывал бумаги. Он совсем не заглядывал в будущее, он не придавал никакого значения своему умиранию и, преисполненный самых отвратительных ощущений глубокого физического страдания, чувствуя свою неодолимую непригодность к работе, он все-таки, видя кругом отчаяние, еще хотел, по обычаю, трудиться. Впоследствии Лейден, возвратившись в Берлин, всем рассказывал, что Александр III смело смотрел смерти в глаза и умер настоящим героем, "как следует мужчине"
Хочу
высказаться
об этом
умершем под
свежим
впечатлением
его личности,
которую
каждый из нас
на себе
испытывал.
Это был царь-гувернер,
царь-опекун,
царь-ключник,
который
прятал под
замок все
вольности. Он
смотрел на
своих
подданных,
как на
неразумных,
расшалившихся
детей. Он
задумал
напечатать
для них
твердые
правила
благонравного
поведения и
водворить
порядок. Он
сознавал в
себе
достаточную
для этого
силу, потому
что сам он был
насквозь
пропитан
непоколебимым
уважением к
долгу
Скромность и
семейная
замкнутость
водворились
в его тихих
палатах у
Аничкова
моста.
Революционеру
убили его
отца. Он
выступил из
тени
плачущий,
скупой на
слова,
могучий по
фигуре,
простой в
обращении.
Никто не знал,
какая
крепкая
религия
сидела в этом
человеке, как
твердо и
грустно
смотрел он на
обязанности
жизни. Он
видел вокруг
себя
кровопролитие
и хищения
Он
напомнил
простые
заповеди
Божии: "не
убий", "не
укради", "не
прелюбы
сотвори". Он
сам для себя
понимал
спокойствие
и то условное
счастье,
какого можно
достигнуть
на земле
только при
исполнении
этих
заповедей. И
все, что было
пригодно для
водворения
таких
идеалов
жизни, он "признал
за благо".
Вдохновленная
сильной
внутренней
верой, его
система
стала
понемногу
прививаться.
Он притушил
всякие
порывы к
опьяняющей,
но пагубной,
по его
понятиям,
новизне. Он
вытащил из
архива
старые
заветы.
Поменьше
речей и суеты
побольше
тишины и
порядка. Кто
провинился,
тот
непременно
должен быть
наказан. Все,
что смущает
или может
смутить
страну,
должно быть
прикрыто и
оставаться
известным
только 
одному
правительству.
Он срезал
гласность
судебных
процессов
вообще, а для
политических
дел совсем
ее уничтожил.
Дела о
преступлениях
против
должностных
лиц и о
банковских
растратах он
отнял у
присяжных
заседателей
и передал в
Коронный суд.
Печать
съежилась и
притихла;
чиновники
засуживали
сколько
могли. В
иностранной
политике
Александр III
придерживался
той же
заповеди "не
убий". Он всем
желал мирной,
скромной,
уравновешенной
жизни. На все
дипломатические
лукавства он
отмалчивался,
прекрасно
сознавая, что
за его спиной
полтораста
миллионов
воинов. Этот
массивный и
настойчивый
человек как
бы держал в
своих руках
ватерпас, по
которому
ясно видел,
как нужно
сглаживать и
принижать до
линии
горизонта
всякие
проявления
беспокойства,
волнения,
задора и
страсти как
внутри
государства,
так и вне его.
И его
загадочная
неповоротливость
производила
впечатление
страшной
силы. А теперь,
после его
кончины,
сделалось
совершенно
ясным, на
каком именно
якоре он
укреплялся
против
всякой бури.
Он верил в
Бога, в тяжкий
земной долг и
в высшую
справедливость.
Суровая
меланхолия
скрывалась
за его
миролюбивыми,
улыбающимися
глазами
Он
видел, что вне
его и вне всех
людей есть
какая-то
грозная
власть, перед
которой,
по его
мнению, нужно
было всегда
держать себя
в чистоте,
чтобы не
обезуметь и
не погибнуть
окончательно
Он
успокоился
на этой
трудной и
скучной
честности и
считал
необходимым
сделать ее
руководящей
силой для
жизни всех
своих
подданных. Он
видел в этом
призвание
царя. Ни
одному из
своих
министров он
не дозволил
овладеть
собой. В
каждое дело
он
внимательно
вчитывался,
работал
неустанно и
доискивался
до правды. Но
министры
докладывали
ему только то,
что хотели, и
он, в сущности,
несмотря на
свои
непосильные
труды, все-таки
и видел, и
понимал
только самую
ничтожную
долю из всего
того, что
творилось в
его земле. В
своем
величавом
простодушии
он задался
такой целью,
которая была
непостижима!
Никто не
станет
оспаривать,
что он был "Благочестивейший
и
Самодержавнейший",
и сам он
держался
того
убеждения,
что быть
благочестивым,
не будучи
самодержавным,
едва ли
возможно
А тут еще Москва, как раз накануне здешней церемонии. Было слышно, что траурные декорации Москвы, без всякого сравнения, превосходят петербургские. Трудно было даже определить день выезда, потому что в Москве тело могло задержаться. Приезжавшие сюда Москвичи говорили: "Да вы не знаете Москвы! Его, то есть умершего Государя, оттуда не выпустят!"
К.П. Победоносцев так описал "Прощание Москвы с царем своим": "С сокрушенным сердцем, с тоской и рыданием ждала Москва царя своего. И вот, наконец, "взяшася врата плачевныя" он здесь, посреди нас, бездыханный, безмолвный, на том самом месте, где являлся нам венчанный и превознесенный, во всей красе своей, и душа умилялась, на него глядя, и мы плакали от умиления радостными слезами. Ныне на том же самом месте плачем и рыдаем, помышляя смерть.
Страшно было его вступление на царство. Он воссел на престол отцов своих, орошенный слезами, поникнув головою посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы. Но тихий свет, горевший в душе его, со смирением, с покорностью воле Промысла и долгу рассеял туманы, и он воспрянул оживить надежды народа. Когда он являлся народу, редко слышалась речь его, но взоры его были красноречивее речей, ибо привлекали к себе душу народную: в них сказывалась самая тихая и глубокая ласковая народная душа, и в голосе его звучали сладостные и ободряющие сочувствия. Не видели его господственного величия в делах победы и военной славы, но видели и чувствовали, как отзывается в душе его всякое горе человеческое и всякая нужда, как болит она и отвращается от крови, вражды, лжи и насилия. Таков, сам собою, вырос образ его перед народом, пред всей Европой и перед целым светом, привлекая к нему сердца и безмолвно проповедуя благословение мира и правды.
Не забудет Москва лучезарный день его коронации светлый, тихий, точно день пасхальный. Тут, казалось, он и его Россия глядели друг другу в очи, лобзая друг друга. Благочестивый царь, облеченный всем величием сана и священия церковного, являл своему народу в церкви и все величие своего царственного смирения. Не забыть той минуты, когда сиял на челе его царственный венец и перед ним, коленопреклоненная, принимала от него венец царица, - она, обрученная ему как залог любви на одре смертном умирающим братом. С того самого дня полюбил ее народ, уверовал в святость благословенного Богом союза, и когда они являлись народу, неразлучные, вместе, в его и ее взорах чуял одну и ту же ласку любящей русской души.
И вот явился гроб его в сердце России, в Архангельском соборе, посреди гробниц, под коими почиют начальный вожди земли Русской. Кого из всех уподобить ему?! Всех их оплакал в свое время сиротствующий народ, оплакал и тишайшего царя Алексея Но над кем были такие слезы?! Над кем так скорбела и жалилась душа народная?!
Проводила его Москва, проводила навеки, и железный конь унес его далеко, в новую усыпальницу царей русских. Прощай, возлюбленный царь наш! Прощай, благочестивый, милый народу, тишайший царь Александр Александрович! Господь даровал нам твое тринадцатилетнее царствование И Господь отъял! Буди имя Господне благословенно отныне и до века".
