Генерал Михаил Викторович Половцов......... альтгорн.
    Я......... бас.

    Кроме нас, любителей, его высочество приглашал еще трех артистов: Шрадера, Тюрнера и Бергера. В позднейшее время примкнул к нашему септету барон Александр Егорович Мейендорф (альтгорн).
    Проводя раннюю весну в Царском Селе, его высочеству, как я упомянул выше, вдруг приходило желание поиграть на чистом весеннем воздухе; нам рассылались телеграммы, и мы все являлись в Царское Село. Для игры мы устраивались обыкновенно в саду, где-нибудь в тени. Медные инструменты звучали на воздухе мягко; прохожие и проезжие останавливались и прислушивались к звукам. Это тешило великого князя, а нас заставляло лучше играть. Но иногда во время игры появлялись вовсе не желанные слушатели: нас сильно заедали комары. Живо припоминаю один очень жаркий день, когда нам пришлось от них плохо; нам было жутко и в то же время смешно, когда во время исполнения какой-то  композиции не переставали раздаваться удары, один другого звучней, то по лбу, то по затылку, которыми мы убивали несносных музыкантов, освобождая для того каждый раз, не более как на одно мгновение, левую руку. Цесаревна и принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская смеялись от души при виде наших мук, которые мы добровольно на себя налагали. Это adagio, которое нам казалось бесконечным, имело решающее значение — наши затылки до того вспухли от укусов, что мы были принуждены забрать пюпитры и войти в комнаты. <...>
    В то давно прошедшее время наследник цесаревич командовал 1-й гвардейскою пехотною дивизией. Приезжая на несколько дней в Красное Село для учения и смотров, его высочество собирал по вечерам наш маленький кружок. <...> Вечером мы вместе с принцем Александром Петровичем Ольденбургским отправились в Красное Село к наследнику цесаревичу. В то время был период царских смотров, так что и покойный государь Александр Николаевич жил тоже в Красном Селе. Во время нашего отдыха между игрой вдруг с шумом открывается дверь и врывается в комнату черный сеттер государя Милорд. Цесаревич промолвил, что вероятно к нам идет государь император. Мы побросали папироски, привели себя в должный порядок и машинально, точно по команде «разбирай ружье», взялись за инструменты, которые лежали по столам и стульям. Великий князь Владимир Александрович, сидевший тут же в комнате с графом Владимиром Петровичем Клейнмихелем, встал и вместе с цесаревичем направился навстречу к государю.
     Его величество подошел к нам и с самою добродушной улыбкой, чрез которую проглядывало не особенно большое доверие к искусству участвующих, просил нас что-нибудь сыграть. Мы все, не исключая и цесаревича, сконфузились и засуетились. Один предлагал сыграть одну пьесу, другой другую, перелистывая тетрадь то вправо, то влево, и наконец, в суматохе, точно нарочно порешили сыграть пьесу вовсе некрасивую, которая к тому же нам плохо удавалась. Мы ее играли и в то же время раскаивались в неудачном выборе; это был старый немецкий полонез, который часто играется музыкантами, шляющимися по петербургским дворам. Во время нашей игры государь не переставал добродушно улыбаться, а когда мы кончили, то его величество сказал: «Ну, неважно; могло бы быть лучше». За нашу робость и неумение показать товар лицом мы получили от государя то, что на этот раз заслужили, а между тем у нас было немало пьес, которые звучали стройно и красиво. <...>
    Желание цесаревича организовать большой медный оркестр надо отнести к лету 1872 года; первая же вербовка членов графом Олсуфьевым совокупно со мной происходила осенью того же года.
    Самый стройный медный квартет мы нашли в л.-гв. егерском полку: трое братьев Базилевских и поручик Суворов показали нам свое искусство полностью. <...> Основные силы, так сказать, ядро для будущего оркестра было найдено. Егеря-молодцы указали нам те пути, по которым мы уже доходили в дальнейших наших поисках до талантов, скрывавшихся в других гвардейских полках.
    Таким образом был составлен довольно обширный список могущих участвовать; оставалось только доложить наследнику и назначить первое собрание.
    Большую залу морского музея в здании адмиралтейства одолжил нам безвозмездно и с освещением морской министр адмирал Краббе, предложив нам вместе с тем выбрать любой день на неделе. Цесаревич выбрал четверг; этот день не менялся вплоть до 1881 года, когда номинально «хор цесаревича» перестал существовать. <...>
    Итак, наши четверги начались. Оркестр был исключительно медный с прибавлением одного контр-баса (на котором играл ротмистр Дмитрий Антонович Скалон) и турецкой музыки. Цесаревич приезжал аккуратно каждый четверг к 8 часам и своим личным примером приучил и нас всех быть такими же аккуратными.
    Обыкновенно к 8 часам все уже были в сборе и ожидали приезда великого князя, который всегда отсылал свой экипаж обратно во дворец и приказывал приезжать за собой к полуночи. Он входил в залу всегда с сияющим лицом, высказывал свое удовольствие, когда не было отсутствующих членов кружка; его высочество любил, чтобы все были бы налицо, чтоб оркестр был бы сильный, могучий. Мы это знали, а потому старались меняться в полку дежурствами, отговаривались от всяких родственных и других собраний, только ради того, чтобы не пропустить музыкальный вечер.
    У генерал-лейтенанта Адельсона и графа Олсуфьева сохранены собственноручные записки цесаревича, которые он писал в тех случаях, когда по каким-нибудь, не зависящим от его высочества причинам, он не мог прибыть в наш кружок или когда музыкальный вечер, назначенный в Аничковом дворце, приходилось откладывать до другого раза. По этим письмам можно видеть, что пропустить какое-нибудь одно собрание было уже большим лишением для цесаревича. Так, например, в одной записке его высочество пишет: «К сожалению, мы так давно не играли»; в другой: «К великому огорчению, вечер придется отложить». <...>
    Его высочество исполнял в кружке партию самого низкого баса на очень большом медном инструменте геликоне, в который надо было сперва влезть головой, а уже потом положить его на плечо. Великий князь заказал себе инструмент особенно больших размеров, потому что в геликоны обыкновенных размеров ему было трудно влезать. Этот инструмент своей тяжестью до того сильно давил на левый погон сюртука, что цесаревич перед игрой обыкновенно снимал сюртук и заменял его пиджаком, который оставался тут же в музее. <...>
    В самом начале оркестром дирижировал Беккель, помощник заведующего хорами гвардии; после его смерти его заменил Шрадер; в позднейшее же время заведование перешло к Вурму, заведующему хорами гвардии, а Шрадер, как чудный корнетист, стал исполнять партию 1-го корнета.
    Недостатка в хороших пьесах не было; выписанные из-за границы партитуры живо перекладывались на наш состав: потом аранжировались новые серьезные пьесы. Я сам увлекался аранжировками и бывало, сидя где-нибудь в карауле, работал там над пьесами, которые часто были мне указаны самим цесаревичем.
    Таким образом в нашем репертуаре появились композиторы серьезные как, например, Бетховен, Глинка, Шуман, Вагнер, Мейербер и др. Все увидели, что эта музыка требует мягких губ, изящного исполнения; все начали стараться насколько могли и были в полном восхищении, когда какая-нибудь трудная пьеса удавалась. Я ни разу не замечал, чтобы великий князь выказывал бы малейшее нетерпение во время скучного, но необходимого разучивания пьес. Напротив того, он был всегда рад, когда Вурм добирался до басов и проходил с ними отдельно их партию. В таких случаях его высочество всегда беспрекословно и с большим терпением исполнял все требования дирижера, который относился к басам не менее требовательно, чем к другим голосам.
    Сильный инструмент цесаревича гудел на всю залу и заглушал все остальные басы. Великий князь знал это качество своего геликона, а потому не щадил своих сил. Наконец музыкальная фраза, не дававшаяся басам, разучена; Вурм оставляет их в покое, а мы все громко хором высказываем басам одобрение: «браво, басы, брависсимо, басы». Басы устали, басы горды, басам дается отдых, и они, вполне довольные собой, закуривают папироски. Но иногда цесаревич, улыбаясь, скажет Вурму: «Что же это вы, Василий Васильевич, все пристаете к басам; проберите лучше третьи корнеты, там что-то не совсем ладно». Все дружно со смехом подхватывают замечание его высочества; дело в том, что около партии третьего корнета пристроились не особо твердые генералы. Теперь настает публичная пытка третьим корнетам, окончание которой тоже встречается общим браво. <...>
   Кроме наследника цесаревича, из высочайших особ членами нашего кружка состояли трое принцев Ольденбургских, Николай, Александр и Константин Петровичи. Хотя наш кружок имел чисто военный характер, но в виде исключения были приняты в число членов некоторые и не военные лица, лично известные великому князю, как, например, А. А. Волков, П. К. Альбрехт, князь А. А. Прозоровский-Голицын, В. Е. Бок, И. И. Горбунов, Н. А. Вонлярлярский, А. А. Александров и артисты, участвовавшие в нашем первоначальном септете. В один из зимних сезонов был введен в наш кружок американец N. М., приехавший в Петербург концертировать. Этот артист обладал такой феноменальной беглостью, даже виртуозностью на корнете, что трудно было себе вообразить что-нибудь подобное; я даже не подозревал, что на корнете можно исполнять скрипичные пассажи с беглостью, не уступающею хорошему скрипачу. Мы все были поражены его игрой; а наш кружок так ему понравился, что он играл с нами целых два месяца, потешая нас своими оригинальными выходками чисто американского характера. В оркестре он оказался самым неутомимым и полезным деятелем. С моноклем в глазу, он напоминал своими жестами и приемами скорей циркиста с бичом в руках. Он носил какой-то американский орден, изображавший локомотив.
    По окончании сезона цесаревич прислал ему на память ценный перстень. На первом же собрании М.М. подошел к великому князю, сам взял его высочество за руку, сердечно ее пожал в знак благодарности и сказал:. «I thank you very much for the right; the jeweler told me that the ring cost four hundred rubles; I am very obliged for you» *.
   Добродушная и наивная практичность американца не могла не вызвать улыбки на лице цесаревича, который после его удаления впол­голоса сказал: «Какой оригинал».
    На наших собраниях время было распределено таким порядком:
    с 8 до 10-ти — игра, с 10 до 10 1/2 — чай, с 10 ? до 12 — опять игра;
    в 12 часов ужин, а во втором часу все разъезжались. Его высочество всегда оставался с нами ужинать. <...>
    Однажды, за ужином, кто-то рассказал, что у артиста Александрова, постоянно игравшего с нами, украли все его имущество из его квартиры в то время, когда он был на службе в театре. Его высочество сейчас же подал благую мысль ему помочь и собственноручно пометил на листе бумаги ассигнуемую им сумму. За ним подписались все остальные члены. Когда же Александров увидел поданный ему подписной лист, то он был очень тронут вниманием цесаревича и членов кружка к его несчастью. Цесаревич же был доволен тем, что его мысль так быстро и удачно была приведена в исполнение. <...>
    Раз в месяц весь наш кружок собирался в Аничковом дворце у ее высочества. Выходило так, что три четверга подряд мы играли в адмиралтействе, а четвертый четверг во дворце. Пьесы, назначенные к исполнению во дворце, разучивались весьма тщательно. На этих вечерах во дворце все были в сюртуках с погонами, а цесаревич, по своему обыкновению, в тужурке и белом жилете. Приглашенных на эти музыкальные собрания было всегда немного, человек шесть—восемь, и то все приближенные их высочеств. Эти вечера устраивались для цесаревны Марии Федоровны, которая с тех пор, как наш первобытный септет преобразился в большой оркестр, была лишена возможности послушать музыку, в которой участвовал великий князь.
    Весьма часто приезжал нас послушать государь император Александр Николаевич. В эти вечера мы были по обыкновению в сюртуках с погонами; но цесаревич к приезду его величества надевал тоже сюртук, который тотчас же по отъезде государя снова заменялся тужуркой — любимым одеянием его высочества. В продолжение вечера государь многократно выходил к нам в залу из покоев цесаревны, расположенных возле этой залы. Его величество слушал нашу игру, иногда просил исполнить его любимые пьесы; во время же нашей игры не переставал с улыбкой следить за своими тремя свитскими генералами, подвизавшимися на турецкой музыке.
    Покойный великий князь Николай Николаевич Старший несколько раз исполнял в оркестре на этих вечерах партию маленького барабана, его высочество выбивал дробь отчетливо и красиво. В наш кружок попал маленький барабан, привезенный мною из похода в Турцию в 1877 году; я его добыл в городе Софии. Думал ли тот мастер, который его делал в Турции для турецкой армии, что его барабан попадет в Аничков дворец и что на нем будут играть наши великие князья.
    На этих вечерах государь был всегда в духе, разговаривал с некоторыми из наших членов, хвалил нашу игру, а меня однажды даже похвалил за аранжированную мною пьесу из Оберона. <...>
    Как-то раз цесаревич передал нам желание его родительницы, государыни Марии Александровны, послушать нашу музыку у нее в Зимнем дворце. Великий князь волновался не менее нас; мы начали серьезно готовиться к концерту.
    В назначенный день весь наш кружок собрался в Зимнем дворце в гостиной императрицы. Ее величество отнеслась к нам очень приветливо, подошла к самому оркестру, рассматривала ноты, расспрашивала о нашем кружке и не оставила без особенного внимания great attraction нашего кружка — турецкую музыку.
    Концерт прошел благополучно, хотя резонанс, при обилии в гостиной мягкой мебели, не был так хорош, как в пустой зале адмиралтейства. <...>
    Вспоминая некоторые эпизоды из прошлого, чтобы дать хоть небольшое понятие о нашем музыкальном кружке, об отношениях к нему наследника цесаревича и вообще всей царской семьи, я не могу умолчать о том, как однажды на одном из вечеров во дворце цесаревна Мария Федоровна нас поразила музыкальной памятью. Мы играли «Fruhling’s Erwachen» Баха; сыграли эту пьесу как будто хорошо; но цесаревна подошла к оркестру и заметила цесаревичу, что самый конец пьесы передан нами не совсем верно. И действительно, тот, кто аранжировал эту пьесу, не обратил должного внимания на характер конца; он вышел в нашем исполнении грубый, тяжелый, тогда как у Баха в оригинале он был мягкий, изящный. Во всяком случае ее высочеством была замечена музыкальная тонкость, доступная далеко не всем.
    Вечера в Аничковом дворце всегда оканчивались роскошным ужином, которым угощал радушный хозяин своих музыкальных коллег.
    С наступлением весны и с переездом цесаревича в Царское Село музыкальные собрания назначались уже не в адмиралтействе, а в Царском Селе. Наши поездки туда всем кружком принадлежат к лучшим воспоминаниям того времени. Мы приезжали туда обыкновенно к часу; в ожидании завтрака мы, как дети, вырвавшиеся после зимы на волю, тешились находившимися в большой зале дворца игрушками августейших детей цесаревича. Все это делалось при его высочестве: одни катались на детских велосипедах, другие, стоя, скользили вместе с ве­ликим князем с деревянной горы, устроенной тут же в зале. Затем следовал завтрак, после которого начиналось сыгрывание. От 5-ти до 6-ти часов предпринималась прогулка пешком по парку, во время которой молодежь иногда состязалась с американцем N. N. в скороходном шаге; обогнать его этим аллюром, несмотря на его маленький рост, было невозможно; ловкий янки шагал чуть не саженями.
    В 6 часов был сервирован обед, а после него следовала прогулка уже в экипажах. Цесаревич давал нам свои самые фантастические экипажи; мы катались по паркам и приезжали к 8-ми часам в Павловск на музыку. Сначала публика недоумевала и никак не могла понять, зачем возят в царских экипажах такой пестрый букет из самых разнообразных форм, между которыми были и прапорщики, и генералы, и цилиндры. Для нас выбегали караулы, офицеры становились во фронт, штатские снимали шляпы; все предполагали, что между нами непременно должен находиться кто-нибудь из царской фамилии. Мы всегда сажали на самое видное место генерала Половцова; он брал на себя труд откланиваться за всех направо и налево. В 9 1/2 часов вечера все были снова в сборе во дворце, и музыка продолжалась до ужина. Экстренный поезд только с одним прицепленным вагоном привозил нас в Петербург уже на рассвете. В вагоне мы вынимали наши инструменты и играли наизусть марши. <...>
    В течение всего периода существования нашего кружка (1872-1881)у нас было два перерыва музыкальных занятий: один по причине серьезной болезни цесаревича, а другой во время турецкой войны (1877 г.). Смело можно сказать, что во всей России не нашлось бы ни единого человека, который скорбел бы так сильно о захворавшем великом князе, как мы, члены нашего кружка. Кто знает тот психологический факт, что музыка в состоянии усиливать симпатию к людям, что музыка есть цемент, весьма часто связывающий людей, тот вполне поймет мою мысль. Живо припоминаю первый приезд цесаревича после тифа в наш кружок. При виде его бледного, похудевшего после болезни лица, у меня сжалось сердце; но его прежняя приветливая улыбка и ясность взора немного сгладили во мне первое тяжелое впечатление. Когда же цесаревич заиграл на своем гелико­не с прежнею силою, тогда я воочию уверовал в его полное выздоровление. <...>
    Мне остается еще вспомнить о тех редких случаях, когда наш замкнутый кружок переставал быть таковым и когда мы выступали на суд публики.
    Наш первый концерт был весьма скромный; его даже нельзя назвать концертом,— это была скорей генеральная репетиция той программы, которая должна была исполняться в Аничковом дворце. Дело вышло так: однажды за ужином в адмиралтействе зашла речь о том, что семейства и родные членов кружка уже давно горят желанием хоть раз послушать нашу игру. Это желание показалось цесаревичу весьма естественным и понятным. Сейчас же было решено устроить как-нибудь утром тут же в зале музея маленький домашний концерт и разрешить каждому из членов провести в залу, конечно gratis, по пяти человек. <...> День был назначен, билеты розданы. Публики набралось человек до двухсот пятидесяти. Мы все были уверены, что его высочество не прибудет; во-первых, цесаревич легко мог быть в это утро занят, а во-вторых, это собрание имело лично для него мало интереса; члены кружка собрались не для музыкальных упражнений, а с специальною целью только потешить своих родных. Вдруг вбегает к нам матросик со словами: «Его высочество изволил приехать». Приезд великого князя всех приятно поразил. Он был немного взволнован и, по своему застенчивому характеру, ни за что не хотел войти первым в залу, где сидела публика. Тогда мы решили войти густой толпой в боковую дверь залы; пройдя таким образом незаметно между нами в оркестр, его высочество избегнул официальной встречи, мысль о которой его так сильно волновала. <...>
    В другой раз наш кружок выступил уже в большом концерте, данном нами в пользу раненых нижних чинов л.-гв. егерского полка, в ко­тором служил убитый под Телишем член нашего кружка шт.-кап. Базилевский. Мысль устроить концерт в память убитого музыкального коллеги подал нам цесаревич. Его высочество принял самое живое участие в устройстве этого концерта; сам раздавал билеты между царской фамилией, собрал более полутора тысяч рублей, которые привез в один из четвергов в адмиралтейство и сдал их заведующему хозяйственной частью кружка полковнику Адельсону. Великая княгиня Екатерина Михайловна предложила нам чудную залу в ее дворце и по-царски угостила всех присутствующих. На этом концерте присутствовала вся царская фамилия и избранная петербургская публика. Сбор составил очень значительную сумму.
    В конце 70-х годов его высочество пригласил весь наш кружок в полном составе к фотографу Левицкому и приказал снять со всего оркестра фотографию. При всем нашем желании, чтоб цесаревич сидел впереди на первом плане, нам не удалось этого достигнуть. Великий князь пожелал, чтобы, во-первых, у всех были бы в руках инструменты, а во-вторых, чтобы все голоса были бы расположены на фотографии в таком же порядке, как и во время сыгрывания, так что басам, в том числе и цесаревичу, пришлось сидеть совсем сзади. Но господину Левицкому пришлось ждать довольно долго, покуда мы все успокоились. Группа удалась не сразу; впереди цесаревича сидел поручик конного полка барон А. Е. Мейендорф, человек неизменно веселого духа. Великий князь, во время первого же сеанса, среди самой глубокой тишины, вероятно, желая испытать выдержку барона в такую минуту, в которую сохранить серьезность нельзя без некоторого напряжения, кольнул его слегка в оба бока. Барон не выдержал и вдруг подскочил на стуле, а главное, так неожиданно для всех, что веселый дух снова нами овладел. Наша оживленная компания не могла не смущать фотографа; старик Левицкий уже начал терять всякую надежду на успех. Тогда цесаревич ради шутки сказал, что провинившиеся впредь должны будут уплатить по три рубля штрафа. Никто уже более не нарушал тишины, и группа удалась прекрасно.
    Всем членам кружка цесаревич подарил на память по группе.
    Кроме того, его высочеством был утвержден для ношения жетон с инициалами и царской над ним короною. Внутри жетона помещалась миниатюрная фотография цесаревича замечательно отчетливой работы. Переходя из поколения в поколение как дорогая память о покойном государе, этот знак будет вместе с тем напоминать о том времени, с которого началось заметное оживление музыки в России. Этим я не хочу сказать, что наш скромный кружок имел бы какое-либо непосредственное отношение к развитию музыки в России; между кружком и этим развитием никакой прямой связи и не могло существовать. Я хотел только сказать, что наследник цесаревич пристрастился к музыке нигде иначе, как в нашем кружке. Только благодаря нашему кружку и могла развиться в нем такая сильная любовь и интерес к музыке, а этого уже было вполне достаточно для того, чтобы всюду начали играть и петь. В корпусах, в гимназиях, на заводах и проч.— везде завелись собственные оркестры, везде встречали государя с музыкой и пением; все только и думали об одном, как бы увлечь его величество в мир звуков.
    Учреждение придворного оркестра, единственного в своем роде во всей Европе, состоялось тотчас же по воцарении государя, по его личной инициативе. Это была его любимая затея, которая, со времени его воцарения, заменила ему наш кружок. <...>
    По словам графа Александра Васильевича Олсуфьева, государь император, желая вспомнить в часы досуга прошлое, играл иногда на валторне. Граф сам имел однажды случай слышать игру его величества на этом инструменте: это было летом в Александрии.
    Зная по опыту, как трудно дается хорошее исполнение, государь высказывал всегда верные суждения о музыке и был всегда тонким ценителем хорошего исполнения. Музыкальный слух покойного государя, привыкший к чудному исполнению придворного оркестра, не мог не замечать той громадной разницы в исполнении, которая существовала между этим оркестром и хорами гвардейских полков. Незадолго до своей смерти, слушая музыку какого-то гвардейского полка, его величество высказал графу А. В. Олсуфьеву свою мечту услышать когда-нибудь совсем стройную музыку и в гвардейских полках.
    Медный инструмент, на котором играл покойный государь, хранится в придворном оркестре и будет служить нашим потомкам памятью не только о любви покойного государя к музыке и его желании поднять ее в России на должный уровень, но и о широком покровительстве его величества музыкальному делу в России.